http://olga-andronova.livejournal.com/44740.html
В ЛЭТИ не хватало помещений, и мы учились в 2 смены с 8 утра до 13.15 или с 13.35 до 19.00 год в одну, следующий в другую. Подрабатывать тогда на дневном не разрешалось категорически. Единственным официально разрешенным видом приработка была работа на кафедре и именная стипендия. Так, мой первый муж получал стипендию имени Попова в 100 рублей, и зарплату лаборанта на кафедре. Он гордился тем, что не ленинскую, а именно стипендию по специальности.
Мне на кафедре работать было категорически не интересно – я первые 3 курса смотрела как волк, в лес, на свободу. Смирилась только после 3го – «дело заехано».
Но и прожить на стипендию, даже повышенную, было невозможно. Поэтому в начале второго курса мама пошла в деканат и попросила «в порядке исключения, с учетом тяжелой материальной обстановки» разрешения для меня подрабатывать. Вот поэтому мне и пришлось учиться на 5ки – иначе разрешение на работу отобрали бы. Мне кафедра нашла подходящее по характеру место – научно-техническую библиотеку. Там можно было часть работы брать на дом.
Несмотря на приработок, я успевала бегать по закрытым просмотрам кинофильмов, встречаться в кафе на Васькином со школьными друзьями, сидеть у тётки в ее компаниях, 2 года посещать студию рисунка в ДК моряков (там днем было свободнее для занятий), перечитать прорву литературы, причем в значительной части в виде плохо различимых ксерокопий. Теперь вспоминаю – и такое ощущение, что в сутках было 48 часов. Правда, в молодости можно было не спать ночь-другую. И в таком же ритме жили мои друзья.
Моя школьная подруга Надюша училась на географическом в ЛГУ, была любимой ученицей Льва Николаевича Гумилева. Мы ходили к ней слушать его лекции. Иногда слушали из коридора – все в аудиторию не вмещались, а ему давали как назло маленькие комнатки под занятия. Формально все было правильно – одна группа, человек 20. А то, что собиралось больше сотни – так радуйтесь, что не выгоняют. Лекции записывали, перепечатывали. У нас в ЛЭТИ был кружок его поклонников, возглавлял его завлабораторией на моей кафедре.
Подруги собирали и перепечатывали стихи и повести ленинградских авторов, убитых в сталинское время и позже, обериутов, того же Хармса. Эти труды гэбье искало, и мы таскали-перепрятывали эти пуды бумаги друг у друга.
Помню, как-то во время очередной повальной эпидемии обысков у ленинградской интеллигенции к тетке зашла ее знакомая – сотрудница немецкого консульства, посмотрела на ее бледное лицо и спросила «Вам надо что-нибудь убрать?». Тетка кивнула (мы все знали, что в домах могут быть установлены жучки, можно было только охать с мужем в койке – упаси Бог о чем серьезном сказать!), и Лена вызвала такси и увезла тяжеленную сумку с литературой в консульство.
Вот нечем было заняться всем этим путиным, черкесовым и прочей шатии-братии. Таких махровых предателей, как Калугин, они ни установить, ни изолировать не могли. То ли не сумели, то ли на прикупе были, то ли сами тоже предавали, только платили им меньше, вот и не дернули к хозяевам в США, а предпочли здесь отсиживаться. И сорвали же куш – раздербанили страну и продолжают воровать 21й год подряд.
Диссидентство, как тогда называлось нормальное самостояние человека в затхлой обстановке, становилось повседневным. Кто только не таскал самиздат? От Зиновьева до Крестного отца. Учился в нашей группе такой Сережа Игнатьев. Раздолбай, но тоже приносил запретное – Playboy'и, например. Вспомнила его, потому что ребята из группы нам на 8 марта дарили какие-нибудь подарки, подбирали такое, чтоб от души и для души. Я тогда бредила какой-то книгой, сейчас даже вспомнить не могу, что это была за редкость. Добыли и подарили. И вот аккурат перед летней сессией Сергей прилетает на консультацию перед экзаменом и издалека орёт «Ольга, всё из-за тебя! Я теперь жениться должен! Ты виновата, теперь давай думай, как выкручиваться!». Из его бессвязных пеней наконец проистекает, что пострадавшая девушка – продавщица из букинистического магазина «под аркой» - у Главного штаба, рядом с Невским. И если б мне не приспичило именно ту книгу, фиг бы он с той девахой закрутил. Больше достать было негде. Вообщем, сгорел как швед под Полтавой. Но тот раз так и не женился.
Помню, как на здании БИНа напротив, на проф. Попова в субботу появилась корявая лента высотой около метра. Это кто-то написал «Долой КПСС!», а гэбье замазало. Пострадал знакомый завлаб с соседней кафедры, как на грех протрезвившийся в субботу утром и поехавший на работу замаливать грехи приведением документации в порядок. С утречка, после рассольчику, на почти свежую голову, разосравшись в очередной раз с женой до предразводного состояния, он приехал на своем «Жигуленке», был остановлен целым отрядом гэбистов у второго корпуса и взят к допросу. День его промучали с пристрастием «зачем приехал?» Никак им невдомек было, что научнику в субботу с утра самая работа. Думали сообразительные наши, что это он приехал полюбоваться на исполнение коварного замысла. Так что бедолага лишний раз убедился, что фанатизм к работе чреват бо-о-о-ольшими неприятностями, и лучше как ранее – пить, блудить, лепить начальству горбатого и сыпать анекдотами-прибаутками. И душить прекрасные порывы в зародыше.
На кафедре ТОЭ работал лаборантом и учился на вечернем Саша Фефилов. Мы потом встретились уже в перестройку – он работал на растаможке брокером. А тогда он вылетел на вечернее потому, что в простоте душевной послал Севе Новгородцеву письмо в Лондон с просьбой выслать ему пластинку какого-то певца и вложил в конверт червонец. Мы вернулись с картошки в аудитории, а его по-быстрому комсомольская троечка осудила, отняла студбилет и отправила в армию на 2 года. Выжил. Вернулся учиться туда же. Взяли на кафедру. После всего пережитого он был немногословный, но с юмором парень. Какой-то советский сюр в жизни.
Житье в институте было бурное. С нами училось много иностранных студентов. Как-то одна из девушек намерилась выйти замуж за негра. Ну, негр – не капиталист, поедет на плантацию дяди Тома коммунизм внедрять. Поэтому про комсомольский билет никто и не заикнулся из вождей. Конечно, с комсбилетом сподручней в джунглях по лианам лазать и сверху верещать «Будь готов!» - «Всегда готов!». И вдруг шум, переполох, скандал и визг. Собрали факультетское собрание изгонять ее из комсомола, потому что оформляет эта гадина выезд в Париж. И на собрании суровым голосом комсомольский вожак вопрошал: «Откуда негр в Париже?». А та спокойно: «Его семья в Париже живет с 18го века, папа в Сорбонне преподает». Вожак а-ля якеменко нынешний орал «С комсомольским билетом в Париж нельзя!». Она усмехнулась, кинула ему в лоб этот билет и сказала «Держите на память. Вы с билетом, я – с Парижем».
Помню рассказ первого мужа об еще одной, но шалаве. Ее за многочисленные скоротечные контакты с чернокожими братьями по разуму вызвали в комсомольский комитет для пропесочивния. Не вышло: девушка с применением медицинских терминов разъяснила непорочным комсомольцам приятные особенности секса с черной расой. Предложила кому-нибудь из брюконосителей повторить хоть в облегченной манере те же подвиги. Поржали и отпустили-отступились.
Нам исподтишка рассказывали, что вследствие резко возросшего числа браков иностранных студентов и наших девушек якобы арабы и прочие перед отъездом в Россию на учебу в ВУЗах подписывали обязательство прервать обучение и вернуться домой, если образуется какой-нибудь сексуальный контакт с местными с перспективами. Возвращались. Но с женами из наших.
Иностранцы из соцлагеря должны были учиться на 4 и 5, за тройку высылали на родину. И вот помню на зачетной неделе чудесную сцену на кафедре начертательной геометрии. Мы там по одному за чертежными столами доделывали чертежи на сдачу хвостов. Вдруг налетает на одну чертежную доску толпа немцев, рассредоточиваются вокруг и начинают рисовать каждый в своем прямоугольнике. Это когда один вокруг доски пляшешь, и то сам себе локтями мешаешь, а тут целая свора, и все слаженно, в унисон, не толкаются, не ругаются, а прямо на глазах творят сложный чертеж, в трех проекциях, с разрезами. Залюбуешься. Вообщем, выручили товарища. Немчик наделал хвостов и мог быть не допущен до сессии. А уж вылетевших на допсу отправляли первым самолетом.
Еще были венгры, поляки, афганцы, венгры. Негры и арабы – само собой. Как этот интернационал сочетался с обязательствами «оформленных» по первому отделу сотрудников не контактировать с иностранцами, а ежели чего – бечь с доносом на себя любимого – темна вода во облацех. Достоверно помню случай: стоим с доцентом Родионовым на трамвайной остановке на Карповке. Подходит молодая пара и по-английски спрашивает, как проехать в парк (имелся в виду ЦПКиО) чтобы покататься на коньках. Хобби у них такое – в каждой европейской столице опробовать местный лед. Я им объяснила, обернулась - а Сергея Дмитриевича как ветром сдуло. Вылез из кустов с мордой нашкодившего кота (а до тех кустов было ровно через перекресток)) и виновато так «Я ж подписку давал о недопущении контактов». Кафедра его АПУ – автоматизации процессов управления, ректорская, первый корпус, иностранных студентов кругом пруд пруди. Очередной вывих в мозгах дзержинских уродов.
На моем факультете иностранцев не было, как и на корабельной автоматике. Хотя вроде наша специальность закрытой не считалась – на закрытых стипендия была на десятку выше. Но контакты с иностранцами таки случались. Я иногда по хорошей погоде шла домой пешком. На Каменном острове подошел парень и спросил адрес чего-то. Проще было его довести по пути до остановки и посадить на нужный маршрут автобуса. Он представился как журналист из Дании, ЕМНИП. Из-за него нас чуть не задавила машина на переходе от моста через Неву к тому месту, где ныне станция метро «Черная речка». (Теперь там огромный путепровод имени В.Б. Яковлева). Он искренне удивлялся, почему я его тащу за рукав быстро бежать: «Мы же на зебре, он должен затормозить!». Ага, - говорю, - на наших телах и тормознет. Проговорили долго, про книги, его удивило мое знание иностранной современной литературы, а мне был интересен другой взгляд на мир, но адрес для переписки я все-таки не дала. Страх вылететь из института за несанкционированное общение был силен.
Ответвление 16
Был в моей жизни о-о-о-чень странный случай. Фантастика. Визиток тогда не было, адреса для переписки я если и давала – то в пионерском лагере «Северная Зорька» Академии наук СССР, куда возили иностранцев поглядеть на гордость России – детей. То есть до 14 лет.
И вот получаю я в марте 1967 года, когда мне было 13 (тринадцать) лет открытку по почте.
Из Парижа. Где в почтовом штемпеле читается de Wagram (кусок от avenue de Wagram) следующего содержания:
4.3.67 15, Rue Cardinet
Paris 17e
Dear Olga,
I’am in Paris
for my Easter Holidays.
I have already seen
An exhibition of
Bonnard. I have already
bought a copy of one
of his paintings.
I am also going
to visit some relations
in Normandy. The weather
here is very nice.
I hope you have
nice Easter. Love
from Michele.
Убиться. Какая Мишель может отписать мне из Парижа в стиле подружки? Какая Мишель может знать о моей любви к Боннару, импрессионисту, умевшему видеть свой город в дымке дождя, улыбке тумана, нежности ежедневных встреч. Я как-то раз сумела купить набор открыток (книги с иллюстрациями в СССР были редки как Ламборджини сейчас. И примерно столь же дороги как супер-пупер машина для нормальной девочки из бедной интеллигентской семьи) издательства «Искусство», качества мутного. Так – понять абрис темы. Видела я эти репродукции в гостях. Тогда так в гости ходили – книги посмотреть. Было нельзя отказать, если у тебя появлялся какой-то альбом. Иногда давали посмотреть на дом. Но моя мама все грозилась вывесить табличку «Не шарь по полкам жадным взглядом - здесь не даются книги на дом. Лишь безнадежный идиот знакомым книжки раздает».
Не было у меня никаких знакомых за границей, чтобы письма присылать. Все общения с иностранными гостями были вполне кратковременны: представиться, рассказать, как учишься и как живешь (врала про то, что живем хорошо – не объяснять же про папины-мамины отношения). Про любимых художников не было темы.
Конечно, хотелось поехать в Париж. Бабушка к той поре рассказала, что они с сестрой должны были на пенсию за преждевременную потерю отца поехать учиться в Сорбонну. Сберкнижку Сбербанка России (той, настоящей, имперской) мне показала, показала, где она лежит «если что».
Потом, когда мы с мужем возили по Европе всю четверку, зашли во двор Сорбонны. Встали. Муж ведь тоже хотел после физфака поехать на стажировку. Ага. Ему еще после 239ой учитель объяснил, что даже в Москву на физфак ехать смысла нет при небогатых заработках родителей – научных работников. Какой Париж?
И вот мы стоим в проходном каменном дворе, любуемся на фигуру ЕМНИП Виктора Гюго и «в зобу дыханье спёрло». Дети бегали, прыгали, залезали на сиденье около статуи. У нас реализованная мечта вызвала оторопь и я чуть не заревела.
Читала, что Е.С. Булгакова, попав-таки в Париж, ходила и разговаривала с Михаилом Афанасьевичем, рассказывала ему, 25 лет как умершему, обо всем, что видела.
Вот так и мы с мужем.
Прошло 44 года. Кто б мне объяснил про эту открытку?
В ЛЭТИ не хватало помещений, и мы учились в 2 смены с 8 утра до 13.15 или с 13.35 до 19.00 год в одну, следующий в другую. Подрабатывать тогда на дневном не разрешалось категорически. Единственным официально разрешенным видом приработка была работа на кафедре и именная стипендия. Так, мой первый муж получал стипендию имени Попова в 100 рублей, и зарплату лаборанта на кафедре. Он гордился тем, что не ленинскую, а именно стипендию по специальности.
Мне на кафедре работать было категорически не интересно – я первые 3 курса смотрела как волк, в лес, на свободу. Смирилась только после 3го – «дело заехано».
Но и прожить на стипендию, даже повышенную, было невозможно. Поэтому в начале второго курса мама пошла в деканат и попросила «в порядке исключения, с учетом тяжелой материальной обстановки» разрешения для меня подрабатывать. Вот поэтому мне и пришлось учиться на 5ки – иначе разрешение на работу отобрали бы. Мне кафедра нашла подходящее по характеру место – научно-техническую библиотеку. Там можно было часть работы брать на дом.
Несмотря на приработок, я успевала бегать по закрытым просмотрам кинофильмов, встречаться в кафе на Васькином со школьными друзьями, сидеть у тётки в ее компаниях, 2 года посещать студию рисунка в ДК моряков (там днем было свободнее для занятий), перечитать прорву литературы, причем в значительной части в виде плохо различимых ксерокопий. Теперь вспоминаю – и такое ощущение, что в сутках было 48 часов. Правда, в молодости можно было не спать ночь-другую. И в таком же ритме жили мои друзья.
Моя школьная подруга Надюша училась на географическом в ЛГУ, была любимой ученицей Льва Николаевича Гумилева. Мы ходили к ней слушать его лекции. Иногда слушали из коридора – все в аудиторию не вмещались, а ему давали как назло маленькие комнатки под занятия. Формально все было правильно – одна группа, человек 20. А то, что собиралось больше сотни – так радуйтесь, что не выгоняют. Лекции записывали, перепечатывали. У нас в ЛЭТИ был кружок его поклонников, возглавлял его завлабораторией на моей кафедре.
Подруги собирали и перепечатывали стихи и повести ленинградских авторов, убитых в сталинское время и позже, обериутов, того же Хармса. Эти труды гэбье искало, и мы таскали-перепрятывали эти пуды бумаги друг у друга.
Помню, как-то во время очередной повальной эпидемии обысков у ленинградской интеллигенции к тетке зашла ее знакомая – сотрудница немецкого консульства, посмотрела на ее бледное лицо и спросила «Вам надо что-нибудь убрать?». Тетка кивнула (мы все знали, что в домах могут быть установлены жучки, можно было только охать с мужем в койке – упаси Бог о чем серьезном сказать!), и Лена вызвала такси и увезла тяжеленную сумку с литературой в консульство.
Вот нечем было заняться всем этим путиным, черкесовым и прочей шатии-братии. Таких махровых предателей, как Калугин, они ни установить, ни изолировать не могли. То ли не сумели, то ли на прикупе были, то ли сами тоже предавали, только платили им меньше, вот и не дернули к хозяевам в США, а предпочли здесь отсиживаться. И сорвали же куш – раздербанили страну и продолжают воровать 21й год подряд.
Диссидентство, как тогда называлось нормальное самостояние человека в затхлой обстановке, становилось повседневным. Кто только не таскал самиздат? От Зиновьева до Крестного отца. Учился в нашей группе такой Сережа Игнатьев. Раздолбай, но тоже приносил запретное – Playboy'и, например. Вспомнила его, потому что ребята из группы нам на 8 марта дарили какие-нибудь подарки, подбирали такое, чтоб от души и для души. Я тогда бредила какой-то книгой, сейчас даже вспомнить не могу, что это была за редкость. Добыли и подарили. И вот аккурат перед летней сессией Сергей прилетает на консультацию перед экзаменом и издалека орёт «Ольга, всё из-за тебя! Я теперь жениться должен! Ты виновата, теперь давай думай, как выкручиваться!». Из его бессвязных пеней наконец проистекает, что пострадавшая девушка – продавщица из букинистического магазина «под аркой» - у Главного штаба, рядом с Невским. И если б мне не приспичило именно ту книгу, фиг бы он с той девахой закрутил. Больше достать было негде. Вообщем, сгорел как швед под Полтавой. Но тот раз так и не женился.
Помню, как на здании БИНа напротив, на проф. Попова в субботу появилась корявая лента высотой около метра. Это кто-то написал «Долой КПСС!», а гэбье замазало. Пострадал знакомый завлаб с соседней кафедры, как на грех протрезвившийся в субботу утром и поехавший на работу замаливать грехи приведением документации в порядок. С утречка, после рассольчику, на почти свежую голову, разосравшись в очередной раз с женой до предразводного состояния, он приехал на своем «Жигуленке», был остановлен целым отрядом гэбистов у второго корпуса и взят к допросу. День его промучали с пристрастием «зачем приехал?» Никак им невдомек было, что научнику в субботу с утра самая работа. Думали сообразительные наши, что это он приехал полюбоваться на исполнение коварного замысла. Так что бедолага лишний раз убедился, что фанатизм к работе чреват бо-о-о-ольшими неприятностями, и лучше как ранее – пить, блудить, лепить начальству горбатого и сыпать анекдотами-прибаутками. И душить прекрасные порывы в зародыше.
На кафедре ТОЭ работал лаборантом и учился на вечернем Саша Фефилов. Мы потом встретились уже в перестройку – он работал на растаможке брокером. А тогда он вылетел на вечернее потому, что в простоте душевной послал Севе Новгородцеву письмо в Лондон с просьбой выслать ему пластинку какого-то певца и вложил в конверт червонец. Мы вернулись с картошки в аудитории, а его по-быстрому комсомольская троечка осудила, отняла студбилет и отправила в армию на 2 года. Выжил. Вернулся учиться туда же. Взяли на кафедру. После всего пережитого он был немногословный, но с юмором парень. Какой-то советский сюр в жизни.
Житье в институте было бурное. С нами училось много иностранных студентов. Как-то одна из девушек намерилась выйти замуж за негра. Ну, негр – не капиталист, поедет на плантацию дяди Тома коммунизм внедрять. Поэтому про комсомольский билет никто и не заикнулся из вождей. Конечно, с комсбилетом сподручней в джунглях по лианам лазать и сверху верещать «Будь готов!» - «Всегда готов!». И вдруг шум, переполох, скандал и визг. Собрали факультетское собрание изгонять ее из комсомола, потому что оформляет эта гадина выезд в Париж. И на собрании суровым голосом комсомольский вожак вопрошал: «Откуда негр в Париже?». А та спокойно: «Его семья в Париже живет с 18го века, папа в Сорбонне преподает». Вожак а-ля якеменко нынешний орал «С комсомольским билетом в Париж нельзя!». Она усмехнулась, кинула ему в лоб этот билет и сказала «Держите на память. Вы с билетом, я – с Парижем».
Помню рассказ первого мужа об еще одной, но шалаве. Ее за многочисленные скоротечные контакты с чернокожими братьями по разуму вызвали в комсомольский комитет для пропесочивния. Не вышло: девушка с применением медицинских терминов разъяснила непорочным комсомольцам приятные особенности секса с черной расой. Предложила кому-нибудь из брюконосителей повторить хоть в облегченной манере те же подвиги. Поржали и отпустили-отступились.
Нам исподтишка рассказывали, что вследствие резко возросшего числа браков иностранных студентов и наших девушек якобы арабы и прочие перед отъездом в Россию на учебу в ВУЗах подписывали обязательство прервать обучение и вернуться домой, если образуется какой-нибудь сексуальный контакт с местными с перспективами. Возвращались. Но с женами из наших.
Иностранцы из соцлагеря должны были учиться на 4 и 5, за тройку высылали на родину. И вот помню на зачетной неделе чудесную сцену на кафедре начертательной геометрии. Мы там по одному за чертежными столами доделывали чертежи на сдачу хвостов. Вдруг налетает на одну чертежную доску толпа немцев, рассредоточиваются вокруг и начинают рисовать каждый в своем прямоугольнике. Это когда один вокруг доски пляшешь, и то сам себе локтями мешаешь, а тут целая свора, и все слаженно, в унисон, не толкаются, не ругаются, а прямо на глазах творят сложный чертеж, в трех проекциях, с разрезами. Залюбуешься. Вообщем, выручили товарища. Немчик наделал хвостов и мог быть не допущен до сессии. А уж вылетевших на допсу отправляли первым самолетом.
Еще были венгры, поляки, афганцы, венгры. Негры и арабы – само собой. Как этот интернационал сочетался с обязательствами «оформленных» по первому отделу сотрудников не контактировать с иностранцами, а ежели чего – бечь с доносом на себя любимого – темна вода во облацех. Достоверно помню случай: стоим с доцентом Родионовым на трамвайной остановке на Карповке. Подходит молодая пара и по-английски спрашивает, как проехать в парк (имелся в виду ЦПКиО) чтобы покататься на коньках. Хобби у них такое – в каждой европейской столице опробовать местный лед. Я им объяснила, обернулась - а Сергея Дмитриевича как ветром сдуло. Вылез из кустов с мордой нашкодившего кота (а до тех кустов было ровно через перекресток)) и виновато так «Я ж подписку давал о недопущении контактов». Кафедра его АПУ – автоматизации процессов управления, ректорская, первый корпус, иностранных студентов кругом пруд пруди. Очередной вывих в мозгах дзержинских уродов.
На моем факультете иностранцев не было, как и на корабельной автоматике. Хотя вроде наша специальность закрытой не считалась – на закрытых стипендия была на десятку выше. Но контакты с иностранцами таки случались. Я иногда по хорошей погоде шла домой пешком. На Каменном острове подошел парень и спросил адрес чего-то. Проще было его довести по пути до остановки и посадить на нужный маршрут автобуса. Он представился как журналист из Дании, ЕМНИП. Из-за него нас чуть не задавила машина на переходе от моста через Неву к тому месту, где ныне станция метро «Черная речка». (Теперь там огромный путепровод имени В.Б. Яковлева). Он искренне удивлялся, почему я его тащу за рукав быстро бежать: «Мы же на зебре, он должен затормозить!». Ага, - говорю, - на наших телах и тормознет. Проговорили долго, про книги, его удивило мое знание иностранной современной литературы, а мне был интересен другой взгляд на мир, но адрес для переписки я все-таки не дала. Страх вылететь из института за несанкционированное общение был силен.
Ответвление 16
Был в моей жизни о-о-о-чень странный случай. Фантастика. Визиток тогда не было, адреса для переписки я если и давала – то в пионерском лагере «Северная Зорька» Академии наук СССР, куда возили иностранцев поглядеть на гордость России – детей. То есть до 14 лет.
И вот получаю я в марте 1967 года, когда мне было 13 (тринадцать) лет открытку по почте.
Из Парижа. Где в почтовом штемпеле читается de Wagram (кусок от avenue de Wagram) следующего содержания:
4.3.67 15, Rue Cardinet
Paris 17e
Dear Olga,
I’am in Paris
for my Easter Holidays.
I have already seen
An exhibition of
Bonnard. I have already
bought a copy of one
of his paintings.
I am also going
to visit some relations
in Normandy. The weather
here is very nice.
I hope you have
nice Easter. Love
from Michele.
Убиться. Какая Мишель может отписать мне из Парижа в стиле подружки? Какая Мишель может знать о моей любви к Боннару, импрессионисту, умевшему видеть свой город в дымке дождя, улыбке тумана, нежности ежедневных встреч. Я как-то раз сумела купить набор открыток (книги с иллюстрациями в СССР были редки как Ламборджини сейчас. И примерно столь же дороги как супер-пупер машина для нормальной девочки из бедной интеллигентской семьи) издательства «Искусство», качества мутного. Так – понять абрис темы. Видела я эти репродукции в гостях. Тогда так в гости ходили – книги посмотреть. Было нельзя отказать, если у тебя появлялся какой-то альбом. Иногда давали посмотреть на дом. Но моя мама все грозилась вывесить табличку «Не шарь по полкам жадным взглядом - здесь не даются книги на дом. Лишь безнадежный идиот знакомым книжки раздает».
Не было у меня никаких знакомых за границей, чтобы письма присылать. Все общения с иностранными гостями были вполне кратковременны: представиться, рассказать, как учишься и как живешь (врала про то, что живем хорошо – не объяснять же про папины-мамины отношения). Про любимых художников не было темы.
Конечно, хотелось поехать в Париж. Бабушка к той поре рассказала, что они с сестрой должны были на пенсию за преждевременную потерю отца поехать учиться в Сорбонну. Сберкнижку Сбербанка России (той, настоящей, имперской) мне показала, показала, где она лежит «если что».
Потом, когда мы с мужем возили по Европе всю четверку, зашли во двор Сорбонны. Встали. Муж ведь тоже хотел после физфака поехать на стажировку. Ага. Ему еще после 239ой учитель объяснил, что даже в Москву на физфак ехать смысла нет при небогатых заработках родителей – научных работников. Какой Париж?
И вот мы стоим в проходном каменном дворе, любуемся на фигуру ЕМНИП Виктора Гюго и «в зобу дыханье спёрло». Дети бегали, прыгали, залезали на сиденье около статуи. У нас реализованная мечта вызвала оторопь и я чуть не заревела.
Читала, что Е.С. Булгакова, попав-таки в Париж, ходила и разговаривала с Михаилом Афанасьевичем, рассказывала ему, 25 лет как умершему, обо всем, что видела.
Вот так и мы с мужем.
Прошло 44 года. Кто б мне объяснил про эту открытку?
Комментариев нет:
Отправить комментарий