Жизнь тому назад

Спасибо бабушке – я с детства учила английский. Вдобавок к школьному. Летом в пионерском лагере Академии наук СССР «Северная Зорька» регулярно появлялись какие-то делегации, и меня всегда вызывали с ними общаться. Почему Зоя Вениаминовна, директор, выцепила меня – не знаю. Но из смены в смену, из года в год. Переводчики всегда их сопровождали, и англоговорящие делегации были далеко не все. Но меня вызывали ко всем.
В пару подбирали какого-нибудь мальчика, иногда еще детей. Ничего особенного, они спрашивали – мы отвечали. Рассказывала о своих интересах, учебе, о кружках во Дворце пионеров. О друзьях. Больше вроде ничего. Помню, какая-то из визитерш удивилась «ты говоришь о своей стране как будто это твоя семья. Ты не хочешь говорить ничего плохого?» Я ответила «да. Я же не буду рассказывать посторонним о том, что мы с братом и мамой иногда спорим, что я на них обижаюсь, – чужих это не касается». Я запомнила именно этот разговор, потому что удивилась и потом переспросила у мамы – когда она приехала в родительский день. Мама ответила, что в России так всегда было и будет, а на чужбине свои правила, каждый за себя, ни нам их, ни им нас – не понять.
Потом прочла в воспоминаниях Ильиной как к Ахматовой в больницу пришли щведы поговорить. На шведе была рубашка из белой синтетики, ослепительно белая. Так добела, действительно, хлопковую, да еще хозяйственным мылом на стиральной доске, не отмоешь. И пока он говорил, Анна Андреевна смотрела на него и думала «пока у нас была революция, кровь, грязь, ужас, они там, в своей благополучной Швеции, всё стирали и гладили, стирали и гладили».
Когда они ушли, бабки-соседки по палате как заговорённые, повторяли «рубашка, белая».
Пётр Егорович Сорокин рассказывал - его знакомые шведы-историки юморят, что слава Те, Господи, их предки проиграли Полтавскую битву и сдали Ниеншанц с Орешком. И теперь они живут в небольшой, уютной, чистенькой стране. А сложись по другому – и пришлось бы отвечать за такую огромную территорию, налаживать жизнь….б-р-р-р-р-р-р… нет-нет, шведам Швеции вполне достаточно.
Я тогда была совсем далека от политики – взрослые при нас не разговаривали, они вообще, ИМХО, на всю жизнь были ушиблены сталинским террором, убийствами, исчезновениями людей. Читала классику и «Иностранную литературу».

Запомнила, как летом, сразу после пионерской линейки, прозвучало из репродуктора о вторжении в Чехословакию. Пролетело мимо ушей, но какой-то мальчик обратился ко мне, именно ко мне почему-то, и сказал что-то вроде «фашисты, они все-таки это сделали, гады» и еще про позор на всех. Кажется, он даже заплакал, он был в отчаяньи. Он был не в одном со мной отряде, не друг, не товарищ, я его мало знала вообще – так, видела, он не играл во всякие физкультурные игры, не бегал плавать, не лазал по деревьям, не сидел с нами по вечерам на деревянной площадке, где по утрам было построение на зарядку, днем – пионербол и волейбол. Мы там теплыми вечерами садились в кружок, разговаривали, рассказывали истории. Сколько помню, мы пересекались только в лагерной библиотеке. Я не поняла, в чем дело. Мне его было жаль, как любого страдающего. Нас так учили – не проходить мимо. Удивилась, почему он обратился ко мне? – нас на той утренней линейке были сотни детей, весь лагерь.

Про то, что такое было августовское вторжение в Чехословакию, я узнала позже, в 30ке. И мне было стыдно. Когда впервые попала в Прагу, на автомате прикидывала, как по улицам ехали танки, как ребята кидались под них.
Люблю Прагу, но мне и сейчас там не вполне комфортно. Хотя обходила её всю. Иногда для психологической разгрузки переношусь мысленно в какое-нибудь из мест – чаще всего на Карлов мост.
До сих пор не могу понять, что толкает людей в сложных ситуациях друг к другу. Как в войну определяли, в чью избу стучаться – а в которой выдадут полицаям. У зверей чутье, а у нас что? Но ведь как-то понимаем. И помогаем.
Написала в стиле импрессионизма, но чистить текст не буду.